Неточные совпадения
Знаю только то, что он с пятнадцатого года стал известен как юродивый, который зиму и лето
ходит босиком, посещает монастыри, дарит образочки тем, кого полюбит, и говорит загадочные слова, которые некоторыми принимаются за предсказания, что никто никогда не знал его в другом виде, что он изредка хаживал
к бабушке и что одни говорили, будто он несчастный сын богатых родителей и чистая душа, а другие, что он просто мужик и лентяй.
Среди кладбища каменная церковь, с зеленым куполом, в которую он раза два в год
ходил с отцом и с матерью
к обедне, когда служились панихиды по его
бабушке, умершей уже давно и которую он никогда не видал.
Но через день, через два
прошло и это, и, когда Вера являлась
к бабушке, она была равнодушна, даже умеренно весела, только чаще прежнего запиралась у себя и долее обыкновенного горел у ней огонь в комнате по ночам.
— Ничего, так. Была больна, чуть не слегла. Теперь
прошло… Где
бабушка? — обратилась она
к Василисе.
— Весь город говорит! Хорошо! Я уж хотел
к вам с почтением идти, да вдруг, слышу, вы с губернатором связались, зазвали
к себе и
ходили перед ним с той же
бабушкой на задних лапах! Вот это скверно! А я было думал, что вы и его затем позвали, чтоб спихнуть с крыльца.
Райский пришел домой злой, не ужинал, не пошутил с Марфенькой, не подразнил
бабушку и ушел
к себе. И на другой день он
сошел такой же мрачный и недовольный.
— А вот узнаешь: всякому свой! Иному дает на всю жизнь — и несет его, тянет точно лямку. Вон Кирила Кирилыч… —
бабушка сейчас бросилась
к любимому своему способу,
к примеру, — богат, здоровехонек, весь век хи-хи-хи, да ха-ха-ха, да жена вдруг ушла: с тех пор и повесил голову, — шестой год
ходит, как тень… А у Егора Ильича…
Вера, на другой день утром рано, дала Марине записку и велела отдать кому-то и принести ответ. После ответа она стала веселее,
ходила гулять на берег Волги и вечером, попросившись у
бабушки на ту сторону,
к Наталье Ивановне, простилась со всеми и, уезжая, улыбнулась Райскому, прибавив, что не забудет его.
— Да ну Бог с тобой, какой ты беспокойный: сидел бы смирно! — с досадой сказала
бабушка. — Марфенька, вели
сходить к Ватрухину, да постой, на вот еще денег, вели взять две бутылки: одной, я думаю, мало будет…
В одном месте опекун, а в другом
бабушка смотрели только, — первый, чтобы
к нему в положенные часы
ходили учителя или чтоб он не пропускал уроков в школе; а вторая, чтоб он был здоров, имел аппетит и сон, да чтоб одет он был чисто, держал себя опрятно, и чтоб, как следует благовоспитанному мальчику, «не связывался со всякой дрянью».
Она не любила, чтобы
к ней приходили в старый дом. Даже
бабушка не тревожила ее там, а Марфеньку она без церемонии удаляла, да та и сама боялась
ходить туда.
Но вот два дня
прошли тихо; до конца назначенного срока, до недели, было еще пять дней. Райский рассчитывал, что в день рождения Марфеньки, послезавтра, Вере неловко будет оставить семейный круг, а потом, когда Марфенька на другой день уедет с женихом и с его матерью за Волгу, в Колчино, ей опять неловко будет оставлять
бабушку одну, — и таким образом неделя
пройдет, а с ней минует и туча. Вера за обедом просила его зайти
к ней вечером, сказавши, что даст ему поручение.
— Умереть, умереть! зачем мне это? Помогите мне жить, дайте той прекрасной страсти, от которой «тянутся какие-то лучи на всю жизнь…». Дайте этой жизни, где она? Я, кроме огрызающегося тигра, не вижу ничего… Говорите, научите или воротите меня назад, когда у меня еще была сила! А вы — «
бабушке сказать»! уложить ее в гроб и меня с ней!.. Это, что ли, средство? Или учите не
ходить туда,
к обрыву… Поздно!
— Я не за тем пришла
к тебе,
бабушка, — сказала Вера. — Разве ты не знаешь, что тут все решено давно? Я ничего не хочу, я едва
хожу — и если дышу свободно и надеюсь ожить, так это при одном условии — чтоб мне ничего не знать, не слыхать, забыть навсегда… А он напомнил! зовет туда, манит счастьем, хочет венчаться!.. Боже мой!..
— Ну, хозяин, смотри же, замечай и, чуть что неисправно, не давай потачки
бабушке. Вот садик-то, что у окошек, я, видишь, недавно разбила, — говорила она,
проходя чрез цветник и направляясь
к двору. — Верочка с Марфенькой тут у меня всё на глазах играют, роются в песке. На няньку надеяться нельзя: я и вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои есть.
Пока ветер качал и гнул
к земле деревья, столбами нес пыль, метя поля, пока молнии жгли воздух и гром тяжело, как хохот, катался в небе,
бабушка не смыкала глаз, не раздевалась,
ходила из комнаты в комнату, заглядывала, что делают Марфенька и Верочка, крестила их и крестилась сама, и тогда только успокаивалась, когда туча, истратив весь пламень и треск, бледнела и уходила вдаль.
— У Столбеевой. Когда мы в Луге жили, я у ней по целым дням сиживала; она и маму у себя принимала и
к нам даже
ходила. А она ни
к кому почти там не
ходила. Андрею Петровичу она дальняя родственница, и князьям Сокольским родственница: она князю какая-то
бабушка.
После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию
бабушки, дед взял Сашу
к себе. В школу мы
ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя не боюсь…»
Спустя некоторое время после того, как Хорошее Дело предложил мне взятку за то, чтоб я не
ходил к нему в гости,
бабушка устроила такой вечер. Сыпался и хлюпал неуемный осенний дождь, ныл ветер, шумели деревья, царапая сучьями стену, — в кухне было тепло, уютно, все сидели близко друг ко другу, все были как-то особенно мило тихи, а
бабушка на редкость щедро рассказывала сказки, одна другой лучше.
Вошел широкий седой человек, одетый в синее, принес маленький ящик.
Бабушка взяла его и стала укладывать тело брата, уложила и понесла
к двери на вытянутых руках, но, — толстая, — она могла
пройти в узенькую дверь каюты только боком и смешно замялась перед нею.
Вот как текла эта однообразная и невеселая жизнь: как скоро мы просыпались, что бывало всегда часу в восьмом, нянька водила нас
к дедушке и
бабушке; с нами здоровались, говорили несколько слов, а иногда почти и не говорили, потом отсылали нас в нашу комнату; около двенадцати часов мы выходили в залу обедать; хотя от нас была дверь прямо в залу, но она была заперта на ключ и даже завешана ковром, и мы
проходили через коридор, из которого тогда еще была дверь в гостиную.
Услуживая таким образом, мы пускались в разные разговоры с
бабушкой, и она становилась ласковее и более нами занималась, как вдруг неожиданный случай так отдалил меня от
бабушки, что я долго
ходил к ней только здороваться да прощаться.
Сад с яблоками, которых мне и есть не давали, меня не привлекал; ни уженья, ни ястребов, ни голубей, ни свободы везде
ходить, везде гулять и все говорить, что захочется; вдобавок ко всему, я очень знал, что мать не будет заниматься и разговаривать со мною так, как в Багрове, потому что ей будет некогда, потому что она или будет сидеть в гостиной, на балконе, или будет гулять в саду с
бабушкой и гостями, или
к ней станут приходить гости; слово «гости» начинало делаться мне противным…
Один раз, поздно вечером, он, в черном фраке и белом жилете, вошел в гостиную с тем, чтобы взять с собой на бал Володю, который в это время одевался в своей комнате.
Бабушка в спальне дожидалась, чтобы Володя пришел показаться ей (она имела привычку перед каждым балом призывать его
к себе, благословлять, осматривать и давать наставления). В зале, освещенной только одной лампой, Мими с Катенькой
ходила взад и вперед, а Любочка сидела за роялем и твердила второй концерт Фильда, любимую пьесу maman.
Дед рубит валежник, я должен сносить нарубленное в одно место, но я незаметно ухожу в чащу, вслед за
бабушкой, — она тихонько плавает среди могучих стволов и, точно ныряя, все склоняется
к земле, осыпанной хвоей.
Ходит и говорит сама с собою...
Я бросился
к бабушке, она отнеслась
к моему поступку одобрительно, уговорила деда
сходить в ремесленную управу за паспортом для меня, а сама пошла со мною на пароход.
Я был убежден в этом и решил уйти, как только
бабушка вернется в город, — она всю зиму жила в Балахне, приглашенная кем-то учить девиц плетению кружев. Дед снова жил в Кунавине, я не
ходил к нему, да и он, бывая в городе, не посещал меня. Однажды мы столкнулись на улице; он шел в тяжелой енотовой шубе, важно и медленно, точно поп, я поздоровался с ним; посмотрев на меня из-под ладони, он задумчиво проговорил...
Прасковья Ивановна была очень довольна,
бабушке ее стало сейчас лучше, угодник майор привез ей из Москвы много игрушек и разных гостинцев, гостил у Бактеевой в доме безвыездно, рассыпался перед ней мелким бесом и скоро так привязал
к себе девочку, что когда
бабушка объявила ей, что он хочет на ней жениться, то она очень обрадовалась и, как совершенное дитя, начала бегать и прыгать по всему дому, объявляя каждому встречному, что «она идет замуж за Михаила Максимовича, что как будет ей весело, что сколько получит она подарков, что она будет с утра до вечера кататься с ним на его чудесных рысаках, качаться на самых высоких качелях, петь песни или играть в куклы, не маленькие, а большие, которые сами умеют
ходить и кланяться…» Вот в каком состоянии находилась голова бедной невесты.
Я скажу только в коротких словах, что виноватые признались во всем, что все подарки, и первые, и последние, и назначенные ему, он отослал
к старухе Бактеевой для возвращения кому следует, что старшие дочери долго хворали, а у
бабушки не стало косы и что целый год
ходила она с пластырем на голове.
Так
прошел весь медовый месяц. Павел Митрич оказался человеком веселого нрава, любил ездить по гостям и
к себе возил гостей. Назовет кого попало, а потом и посылает жену тормошить
бабушку насчет угощенья. Сам никогда слова не скажет, а все через жену.
Губернатору и графу Функендорфу угрожало то же самое: в зале пробило уже два часа, а они еще не жаловали. Обладавшие аппетитом гости напрасно похаживали около окон и посматривали на открытую дорогу, на которой должен был показаться экипаж, — однако его не было.
Проходила уже и отсроченная четверть часа, и княгиня готовилась привстать и подать руку Рогожину, который имел привилегию водить
бабушку к столу, как вдруг кто-то крикнул: «Едут!»
Затем
прошла неделя ее недолговечного счастия, в продолжение которой она ни разу не
ходила к Марье Николаевне и богослова не видала, а
бабушка в это время все планировала, как она устроит влюбленных.
Меж тем
прошла в этом неделя; в один день Ольга Федотовна ездила в соседнее село
к мужику крестить ребенка, а
бабушке нездоровилось, и она легла в постель, не дождавшись своей горничной, и заснула. Только в самый первый сон княгине показалось, что у нее за ширмою скребется мышь…
Бабушка терпела-терпела и наконец, чтоб испугать зверька, стукнула несколько раз рукою в стену, за которою спала Ольга Федотовна.
Конторщик согласился выйти, узнав, что его просит
к себе старая, расслабленная графиня, которая не может
ходить.
Бабушка долго, гневно и громко упрекала его в мошенничестве и торговалась с ним смесью русского, французского и немецкого языков, причем я помогал переводу. Серьезный конторщик посматривал на нас обоих и молча мотал головой.
Бабушку осматривал он даже с слишком пристальным любопытством, что уже было невежливо; наконец, он стал улыбаться.
Я
прошел к тому самому столу, где давеча сидела
бабушка.
Это и было исполнено. Баронесса и ее дочь с грудным младенцем ночевали на диванах в моей гостиной, а я тихонько
прошел к себе в спальню через кухню. В начале ночи пеленашка немножко попищал за тонкой стеною, но мать и
бабушка следили за его поведением и тотчас же его успокоивали. Гораздо больше беспокойства причинял мне его отец, который все
ходил и метался внизу по своей квартире и хлопал окнами, то открывая их, то опять закрывая.
Это произвело в доме тревогу, и мы целые сутки клали лед
к больной ноге Авроры; а через несколько дней она стала
ходить с палочкой, причем в ее фигуре и походке обнаружилось чрезвычайно большое сходство с покойной
бабушкой. Оно было так велико, что сначала всех нас удивило и заставило улыбаться, а потом показалось и поразительным.
Я подрастал и узнавал горе жизни;
бабушка скончалась; Илья Васильевич и Щеголиха с Нежданкою побывшилиеь; веселые слимаки
ходили солидными иноками; меня поучили в гимназии, потом отвезли за шестьсот верст в университетский город, где я выучился петь одну латинскую песню, прочитал кое-что из Штрауса, Фейербаха, Бюхнера и Бабефа и во всеоружии моих знаний возвратился
к своим ларам и пенатам.
Положим, теперь бы и отец не подбросил девочку — подросла Дуня.
Бабушке в избе помогает, за водой
ходит к колодцу, в лес бегает с ребятами. Печь умеет растопить, коровушке корм задать, полы вымыть…
— Тебе больно, дядя? — прозвучал далеко слышный детский голосок, звонкий, как ручеек в лесу летом. — Ну да ничего это, ничего,
пройдет. До свадьбы заживет, слышь? Так
бабушка Маремьяна говорила. Да ты не реви,
пройдет, говорю, право слово! — И подняв свою тоненькую ручонку, она не смущаясь подняла ее
к гладкой, блестящей лысине маленького, поникшего головой человечка и несколько раз погладила и ласково похлопала эту мокрую от бега и падения, совершенно лишенную волос голову.
Одной из главных причин неукротимости нрава Коли было продолжающееся, или лучше сказать, еще увеличивавшееся баловство дома, то есть у
бабушки,
к которой молодой лицеист
ходил в отпуск по праздникам.
Прошли годы. Порвались и всякие родственные узы. Родители умерли, родственников он недолюбливал, сохранил только почтительное чувство
к бабушке; она пережила его мать и отца; от нее ему достался дом на Покровке и капитал в несколько десятков тысяч.